” Трагедия химкомбината «Маяк», 50-летней годовщине которой в области было посвящено немало мероприятий, еще многие годы будет напоминать о себе. Правительство Челябинской области, министерство радиационной и экологической безопасности многое делают для реабилитации пострадавших территорий и, главное, для пострадавших людей и их потомков. Колоссальные средства выделяются для обеспечения безопасной работы атомной промышленности, чтобы подобных аварий в нашей истории больше не повторилось.

Но масштабы трагедии настолько велики, что даже 50 лет не хватило, чтобы справиться с ними. Поэтому сегодня необходимо говорить о том, на фоне каких событий и из-за чего эта авария произошла, ведь до сих пор известны далеко не все ее подробности.

О том, что предшествовало трагедии, о ее подробностях, корреспонденту “Урал-пресс-информ” рассказал руководитель Центра истории государственных и муниципальных органов власти Челябинского института Уральской академии государственной службы, доктор исторических наук, профессор Владимир Новоселов.

– Владимир Николаевич, скажите, вся ли информация о трагедии на “Маяке” получена и передана обществу?

– На самом деле за анализом отдельных составных систем аварии не последовало объединения их в единую картину событий. Мы все еще ходим по старому кругу. Необходимо понять, что авария 1957 года – это лишь эпизод в процессе радиационного влияния производственной деятельности ПО “Маяк”. Очень важный эпизод, громкий, драматичный, но это все равно эпизод. Для того, чтобы понять место, роль этой аварии, причины и результаты ее, нужно, прежде всего, определить ее место во всей системе событий, связанных с радиационным заражением. А мы пока рассматриваем ее изолированно, и в этом главное упущение современных исследований.

– А вы можете рассказать о той системе событий, на фоне которых и, возможно, из-за которых произошла эта авария?

– В тех условиях, в которых тогда работал атомный реактор, авария могла произойти не один раз. И могла взорваться не только банка, где находились отходы радиохимического производства, но потенциально могли взорваться и реакторы. Ведь первый реактор носил экспериментальный характер. Сразу после его запуска в 1948 году начались очень большие проблемы, и, прежде всего, они были связаны с авариями, переобучением персонала, с выбросами через трубу, с заражением атмосферы, почвы. Но никто это не контролировал в тот период, потому что на первом месте стояла политическая составляющая: надо было выбить монополию у американцев на атомное оружие. И нужен был результат любой ценой. Поэтому прекрасно знали, что такое радиация, прекрасно знали весь ее вред. Но когда нужно было делать бомбу, то взяли и произвольно подняли в шесть раз годовую допустимую дозу облучения. Было пять – норму взяли у американцев, она была медицински обоснована и не представляла никакой опасности для организма человека – и подняли ее в шесть раз до 30 рентген в год, потому что на таком допотопном оборудовании, какое было у нас, не облучаясь, работать было невозможно.

Повторяю, производство было экспериментальное, в этом все дело. Как каждая экспериментальная установка, первый реактор был просто пороховой бочкой. И страшно повезло всем нам, что авария произошла в 1957 году, и взорвалась банка с отходами, а не ядерный реактор, как в Чернобыле. А взорваться мог.

– Ну хорошо, на первом месте была политическая цель, но кто-то же думал о местном населении, принимал соответствующие меры?

– Для населения совершенно ничего не делалось, оно было беззащитным. Зато была разработана стратегия защиты персонала от радиоактивного излучения, и она себя оправдала на 100 процентов. Персонал получал и бесплатное санаторное лечение, и прекрасное питание, хоть и не сразу, квартиры. А населением никто не занимался.

В Озерске не было ни одной асфальтированной дороги, и радиоактивная пыль стояла столбом, поэтому население получало значительные дозы облучения. Было очень трудно с продуктами, ведь стоял послевоенный период, поэтому очень многие держали скотину, она паслась, а трава была радиоактивная и молоко, соответственно, тоже было радиоактивным.

– То есть и за атмосферой, почвой, водой не следили тоже? Не контролировали выбросы?

– Так сложилось, что с самого начала не стали уделять внимания атмосфере. Но к водной системе внимание было, наоборот, повышенное, потому что вода является важнейшим компонентом технологии производства плутония. Вода была в буквальном смысле слова источником жизни реактора, а значит и всего производства.

А атмосфера составной частью технологии не была, поэтому и руки до нее дошли уже после аварии, в 1958 году.

Раньше считалось, что основные отходы сбрасывали в озера и реку Теча. И действительно, через воду у нас уходили десятки килограммов плутония, а ведь об этом сегодня никто не говорит. Для одной бомбы того времени нужно было пять-шесть килограммов плутония, а на дне водоемов лежали десятки килограммов. Это результат работы реактора, вырабатывающего 100 грамм плутония в сутки.

И радиоактивность Течи у нас не спадает до сих пор именно потому, что этот старый плутоний до сих пор вымывается в речку. Если бы не было этих донных отложений, Теча не была бы радиоактивной. А сейчас смысла ее чистить нет, потому что дренаж будет продолжаться, и радиоактивная вода вместе с плутонием будет поступать в реку по-прежнему.

Сегодня нужно не о Тече думать, а об 11-й плотине, удерживающей огромный водоем, в который входит сотни миллионов кубометров. Думали, что этим займется атомная станция. Но когда экологическую радиационную проблему разыграли просто как политическую карту, благодаря чему многие наши депутаты незаслуженно оказались в Москве и стали эксплуатировать страх людей, их радиофобию, то станцию, начав строить, бросили, и в результате ни одной экологической проблемы не было решено.

– А что сегодня с 11-й плотиной, она так же опасна?

– Сегодня главное – сделать эту плотину такой же высококлассной, как на Братской ГЭС, а сдерживаемый ей водоем – минимальным. Ведь если эта плотина не дай бог прорвется, то образуется очень высокая волна, которая пойдет с большой скоростью, заражая все на своем пути. Поэтому сегодня естественно предприняты самые серьезные меры для ее охраны.

– Из всего, что вы сейчас рассказали, следует, что авария на ПО “Маяк” тогда была неизбежна?

– Учитывая, что наша промышленность к атомному проекту была не готова, скорее всего, да. В то время даже не было сырья, урана не было. Ведь для того, чтобы заработал реактор, нужен был уран. И как в таких условиях догонять американцев? В конечном счете, нас спасли немцы, фашистская Германия, где тоже был свой атомный проект, ведь немцы были близки к созданию атомной бомбы. В 1945 году этот уран нашли, и наш первый реактор в Озерске был построен на немецком уране. А потом использовали уран из Чехословакии и только уже в конце 40-х начале 50-х годов стали открывать месторождения в нашей стране.

Уран нашли, но отработанной технологии все равно не было. То есть сошлось одновременно несколько колоссальных рисков. Все от бога зависело. Технология – адовая. Оборудование хромало на обе ноги. Приборов не было, нужно было создавать. У нас даже производство элементарных электрических разъемов налажено не было. То есть очень низкий был уровень. В одном месте только порвись ниточка – и все, катастрофа. Поэтому все было построено на человеческом факторе, дисциплина была железная, за спиной у работников комбината стояли органы государственной безопасности в прямом смысле слова.

Был случай анекдотичный, когда собрались получить первую порцию плутония и все руководство завода, члены правительства стали ждать на последнем переделе плутоний, а его не было. Исчез. То есть на вход запустили полуфабрикат плутония, на выходе должны были получить готовую продукцию. Все сроки прошли, а из установки плутония не получили, пусто. О чем тогда могли подумать спецслужбы, вы знаете: диверсия, вредительство, надо сажать, тем более лагерь был в километре от завода. А что получилось: неправильно рассчитали мощность вентиляции, и плутоний вынесло через другую трубу, где он и осел на стенках вместо того, чтобы появиться там, где ему положено. Хорошо, что догадались. Потом вручную соскребали этот плутоний, чтобы доказать госбезопаности, что ничего не украдено.

– Но несмотря на весь этот контроль, причиной аварии все равно стал человеческий фактор…

– Дело в том, что авария произошла уже после 20-го съезда партии, после ухода Берии. Это в сталинский период все держалось намертво. Аварии, конечно, были, но какие: например, когда сотрудники одного из цехов переливали раствор плутония, они нарушили его конфигурацию. Произошла самопроизвольная цепная реакция и люди облучились очень сильно. Кто-то погиб, у кого-то ампутировали даже руки-ноги. Но таких глобальных аварий не было. А вот после того, как разоблачили Берию, пружина ослабла, ответственность стала низкой.

Я удивляюсь, почему об этом не сняли художественный фильм серий на 10. Ведь это непридуманная драма, когда в Челябинской области концентрировалось в районе Озерска интеллектуальная элита страны, часть из которой погибла облученная. Внутри этого сериала – катастрофа, о которой мечтает Голливуд. Он придумывает несуществующие природные катастрофы, а это реальность, так давайте покажем ее.

– Владимир Николаевич, на презентации альманаха, посвященного трагедии 1957 года, вы высказали интересную мысль о том, что “Маяк” сегодня отвлекает внимание от экологических проблем в Челябинске.

– Это действительно так. Самый эффективный метод запутывать людей – отвлечь их внимание. У нас есть Карабаш – страшная черная дыра, у нас есть рядом стоящий Озерск, но почему-то никто не говорит про Магнитогорск, где ужасающие условия, где атмосфера перенасыщена ядами. И с Челябинском то же самое. Есть экологическая карта Челябинска, где вообще чернота полная, особенно в районе Теплотехнического института. Между прочим, в Озерске продолжительность жизни на 10-12 лет больше, чем в Челябинске.

– Вот вы сказали про теплотех, а ведь там раньше висел какой-то измерительный прибор, который показывал уровень радиации…

– Это все миф, сказка. Во-первых, никакого прибора не было, во-вторых, меня умиляет вера людей в показания таких приборов. В Кыштыме, например, стоит подобное электронное табло, которое показывает якобы уровень радиации в данный момент: столько-то микрорентген в час. Но датчик, который измеряет эту мощность дозы, справедлив для радиуса 20 сантиметров. То есть где он стоит, может быть ноль, а через метр – смертельная доза. Так что это чистой воды обман. Не может быть среднего уровня радиации, она распределяется точечно. Идем по лесу, один гриб может тысячу доз содержать, а рядом стоящий гриб – ноль.

– И каков уровень радиации на теплотехе?

– Я не знаю, но речь идет о химическом заражении, потому что с ЧЭМК туда уносит осадки. Не понимаю, почему руководство комбината до сих пор не наказали за то, что предприятие периодически по ночам отравляет воздух.

– А где еще в Челябинске есть “черные” зоны?

– Есть такие зоны в центре города, в районе проспекта Ленина, они определяются сегодня в основном выбросами автомобилей. Самый страшный яд – это свинец, а он как раз автомобилями и выбрасывается. Еще очень опасна пыль, это вообще самая опасная форма экологического заражения. Потому что она оседает в легких, и они изнутри начинают облучаться, отравляться ядами и так далее. У нас в Челябинске с пылью не борются. В Озерске пыли в принципе нет, потому что специалисты там прекрасно знают, как она опасна. Поэтому там все время поливают, убирают, чтобы не было ее источников. У нас же, в Челябинске пыль – эта катастрофа. Одна пыль убивает людей без счета. И никому до этого нет дела. Почему бы не объявить борьбу с пылью в городе вместо того, чтобы кричать про Карачай или Карабаш? Где у нас экологические движения, которые бы сказали, все, превратим Челябинск в нормальный город. Нет их, почему? Потому что здесь – деньги и власть, которые заткнут рот любому. Поэтому раз нельзя бороться с этим в Челябинске, то борются в других местах, где можно, где разрешено – в этом своеобразие нашего экологического движения, которое избирательно. Оно борется за экологию не там, где грязно, а там, где можно. Там, где еще платят хорошо.

– Известно, что в США есть какой-то город, который в чем-то повторяет историю нашей области.

– Это Лас-Вегас, который находится буквально на краю колоссального полигона для испытания американского ядерного оружия, где были проведены сотни испытаний. И в самом Лас-Вегасе существует центр испытания ядерного оружия. Я работал в этом центре с архивными документами. И там сегодня развернута очень большая кампания за то, чтобы убедить население согласиться с захоронением твердых радиоактивных отходов суммарно миллиард кюри. Это очень большая активность. Хотя у нас на территории Маяка еще больше лежит под землей. И в этом смысле американские проблемы и наши проблемы очень похожи. Выделены десятки миллионов долларов, чтобы убедить население Лас-Вегаса, что это не страшно. Но пока это плохо получается.

– Почему же никто не спрашивает мнения, а тем более разрешения, у наших жителей? Почему нас подвергают таким рискам?

– Тут сетовать нечего, наоборот, надо гордиться стойкостью и мужеством наших земляков, нашей историей. Вся наша беда в том, что мы живем в Челябинской области, о которой практически ничего не знаем. Так сложилось, что, начиная с 1927 года, территория Челябинской области решением правительства сформировалась как очень мощная цитадель оборонно-промышленного комплекса. И вся жизнь в области с тех пор была направлена только на оборону. Если для кого-то и было девятое мая 1945 года, то не для Челябинской области. Такое ощущение, что как в войну работали, так и после. И так до конца 80-х годов. Наша область внесла колоссальный вклад в развитие науки, техники, промышленности, вооружения, современнейших технологий, которые очень эффективно конкурировали с западом. Но в силу секретности это осталось и до сих пор остается во многом неизвестным нашим землякам, и это обидно. Потому что если бы эту историю удалось реконструировать челябинцам, то, я думаю, чувство гордости за наш регион, за наш Южный Урал, конечно бы переполняло бы всех. Ведь удивительнейшие люди здесь работали, достигали с очень ограниченными ресурсами колоссальных результатов, создавали продукцию уровня США, не имея и части таких денег, которые уходили тогда в Америке на те же цели. Держать паритет с американцами 45 лет – это было очень сложно.

И до сих пор, когда приходится встречаться с американской профессурой, когда им говоришь, что в радиусе 250 километров от Челябинска было создано ракетно-ядерное оружие, которое американцев 45 лет в страхе держало, они не верят, что такое возможно. А ведь именно в Челябинской области делали ракеты, ядерные боеголовки, корпус атомной подводной титановой лодки, бесшумный двигатель для подводных лодок, навигационные приборы и так далее. Весь ракетно-ядерный щит СССР производился у нас и в Свердловской области. А мы не знаем этого.

Хорошо, если бы такой материал появился, такая история была бы написана и лежала бы на столе у каждого школьника. Тогда, думаю, и психологическое состояние у людей было бы другое.”