Проблема соотношения ожиданий с реалиями заключается и в том, что массовые страхи сами могут стать триггером катастрофы, считает историк Владислав Аксенов.

Российское общество находится в напряжении на фоне муссируемых слухов о возможном военном противостоянии с Украиной. Но имеет ли общественный страх такое уж большое значение, ведь накануне мировых войн общество как раз «попадало пальцем в небо»? Об этом с корреспондентом «Росбалта» беседует кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН Владислав Аксенов.

— Владислав Бэнович, хотелось бы провести некоторые параллели с обществом накануне мировых войн. Все-таки в воздухе атмосфера грозы, все напуганы…

— Прежде всего нужно сказать, что любые исторические параллели всегда очень условны. Даже признавая некоторую историческую цикличность, мы должны понимать, что история никогда не копирует саму себя абсолютно точно. Просто потому, что общество постоянно развивается.

Говоря о современном кризисе российско-украинских отношений, провести прямые исторические параллели, не впадая в вульгарные спекуляции, крайне сложно. Доказывает ли история, например, международной политики СССР в 1939-1940-е гг., т. е. в самом начале Второй мировой войны, когда в состав государства вошли территории, некогда бывшие частью Российской империи, что сегодня мы стоим на пороге очередного глобального военного конфликта?

Думаю, что нет. Накануне и Первой, и Второй мировых войн сложились военно-политические блоки, имевшие серьезные разногласия как территориального, так и политического планов. Сегодня ситуация все же иная.

Но это — объективная реальность. Современное же российское общество характеризуется высокой степенью тревожности — и это тоже вполне естественно. Отсутствие внутренней экономической стабильности, призрачная политическая стабильность, с одной стороны, а, с другой — подогреваемый официозными СМИ дискурс о многочисленных «врагах».

Постсоветская история России очень травматична. Главная травма связана с «развалом» СССР (некоторые деятели акцентируют внимание именно на термине «развал», а не «распад», предполагая некоторую преднамеренность и искусственность самого процесса) и мечтами о восстановлении былого имперского величия, которое кажется немыслимым без контроля над известными территориями. Кто-то продолжает мыслить имперски-«геополитически», не чувствуя, что мир постиндустриальной, информационной эпохи сильно изменился.

И представления части российского общества о том, что Россия со всех сторон окружена врагами, которые мешают ей исполнять некую цивилизационную миссию, совсем не новы: они предшествовали, например, и Первой мировой войне. Тогда российские элиты были условно разделены на «англофобов» и «германофобов». Начавшаяся война способствовала тому, что особенно громко зазвучали голоса последних, доказывавших, что война с Германией — это борьба единого славянства с германизмом (последующее вступление Болгарии в войну на стороне Центральных держав, Германии и Австро-Венгрии, сильно подточили эту концепцию), истинной веры с язычеством.

Характерно, например, что накануне Первой мировой войны российское общество в целом не чувствовало военной угрозы. Несмотря на очевидное ухудшение международной обстановки, даже многие кадровые военные полагали, что до крупномасштабных военных действий дело не дойдет. Те же, кто допускал военный конфликт, полагали, что он будет краткосрочным, продлится максимум до ноября 1914 г. Обыватели и вовсе о войне не думали: весной — летом 1914 г. выезжали на отдых за границу, в ту же самую Германию.

Причем такие настроения были характерны не только для российского общества, но и других будущих участников Первой мировой. То есть мы можем сказать, что тогда в своих прогнозах и предчувствиях ошиблись все: и «профессиональные аналитики», и обыватели. Первая мировая стала войной нового типа, которую никто не ожидал.

Между прочим, все интересуются мировыми войнами, но мало кто вспоминает, например, о ситуации 1927 года — очередном международном кризисе. В июне 1927 г. в Варшаве произошло событие, которое некоторые современники сравнивали с выстрелом в Сараево: был убит советский полпред Петр Войков. На фоне катастрофически ухудшающихся отношений с Польшей, а также Великобританией и Китаем поползли слухи о возможной войне. На внеочередном съезде ВКП (б) Лев Каменев заявил о том, что война неизбежна. Эти события вошли в историю как «военная тревога 1927 г.»

Советская пропаганда активно формировала образ Великобритании как врага, используя известную ноту британского министра иностранных дел Дж. Чемберлена, в которой он требовал от руководства СССР прекратить антибританскую пропаганду и поддержку гоминьдановского правительства в Китае. В газете «Правда» появился «Наш ответ Чемберлену». Тогда же В. Маяковский пишет стихотворение «Англичанка мутит»: «Сложны и путаны пути политики/ Стоя на каждом пути, /любою каверзой/ в любом видике/ англичанка мутит…»

Нужно также учитывать сохранявшуюся в обществе свежую память о Гражданской войне, интервенции. Никто не хотел повторения событий, ведь, казалось, что во время НЭПа страна начинает возвращаться к нормальной жизни.

Сталин использовал эту тревогу в своих политических целях: разогнал «правую оппозицию» в партии, свернул НЭП и взял курс на индустриализацию. В 1927 г. была введена в действие печально известная, политическая 58-я статья УК. Угроза войны стала удобным поводом для борьбы с оппозицией и усиления авторитаризма.

— А война с Польшей и другими странами так и не началась: эта тревога оказалась ложной. Бояться надо был бы совсем иного: усиления власти Сталина…

— Очевидно — да. А вот накануне 22 июня 1941 г., несмотря на просачивавшиеся в массы слухи о перебросках советских и немецких войск к общей границе, аналогичной по масштабам военной тревоги как раз не было.

— А в 1939-м году, накануне Второй мировой? У нас и в мире?

Советское общество накануне Второй мировой войны пребывало в определенном информационном вакууме. Государственная печать активно формировала общественное мнение в нужном ей направлении. У кого-то газеты «Правда» и «Известия», конечно же, вызывали определенный скепсис, но в целом пропаганда добивалась своих целей, и эволюция массовых настроений в целом повторяла повороты советской политики.

Так, например, до лета 1939 г. главным врагом в сознании советских граждан был германский национал-социализм, именно на Германию возлагали главную ответственность в ухудшении международной обстановки, однако после пакта Молотова-Риббентропа место фашистской Германии занимают Франция и Великобритания. Теперь уже не дружественная Германия, а они становятся ответственными за приближающуюся войну.

Проблема соотношения общественных ожиданий с политическими реалиями заключается также в том, что массовые страхи сами могут стать триггером катастрофы. В конечном счете игра на общественных страхах перед теми или иными образами врагов, как внешних, так и внутренних, бумерангом бьет по тем, кто ее начинает.

Накануне Первой мировой войны часть сведений, которые поступали в российское министерство иностранных дел, была основана на слухах. Один из них касался того, что Германия якобы тайно начала всеобщую мобилизацию, направленную против России. Поэтому, когда обсуждался вопрос о том, общую или частичную мобилизацию следует начать в России, Николая II в конце концов убедили объявить всеобщую мобилизацию, что вынудило Германию, также погрязшую в тревожных слухах, расценить это в качестве прямого акта агрессии и объявить России войну.

Несмотря на объективный и закономерный характер свержения монархии в России, к событиям 23 февраля 1917 г. привела одна из таких цепочек слухов. Например, уже осенью 1914 г. Ставка пытается объяснить неудачи российской армии в Восточной Пруссии активностью шпионов — внутренних врагов. Начинается массовая шпиономания, которая условно «заканчивается» тем, что шпионов обнаруживают в царской семье. Не последнюю роль сыграли внутренние репрессии в адрес оппозиции, Государственной думы, сессии которой прерывались. Даже среди министров империи ходили слухи, которые передавали им агенты охранных отделений, о том, что те или иные депутаты Думы занимаются организацией государственного переворота.

И когда 23 февраля в Петрограде начался хлебный бунт, власти, уверенные в том, что беспорядки спровоцированы Думой, распускают российский парламент. Узнав об этом, солдаты и рабочие, которые до того собирались на площади перед Казанским собором, устремляются к Таврическому дворцу, и Дума вынужденно превращается в некий организационный центр революции.

То же можно сказать и о крахе власти Керенского: будучи уверенным на основании слухов в том, что и сторонники Корнилова, и большевики готовят переворот, Керенский, бездоказательно объявив Корнилова изменником, провоцирует политический кризис, в результате которого большевики свергают его и приходят к власти. В социологии этот феномен известен как «самоисполняющееся пророчество», и субъектом, исполняющим это пророчество против своей воли может быть как общество в целом, так и сама власть.

В своей книге «Слухи. Образы. Эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914-1918)», вышедшей в 2020 г. в издательстве «Новое литературное обозрение», я показываю на разных примерах как ложные слухи запускают цепочки событий, приводивших к крушению власти. Та эпоха отличалась повышенной тревожностью.

В сегодняшнем обществе мы обнаруживаем не меньше страхов. Причем помимо объективных внутриполитических, экономических факторов, ситуации на международной арене, нужно учитывать и социальный фактор пандемии, которая объективно способствует росту невротических и психических заболеваний. Можно лишь гадать, как современная пандемия и ее последствия прямо или косвенно отразятся на облике мира в ближайшие годы. Думаю, нам предстоит пережить еще не одну подобную тревогу.