Почему важнейшие события советской и постсоветской истории так редко становятся сюжетами для произведений искусства? Почему в фильмах, пьесах и симфониях до сих пор не осмыслены события августа 91-го и октября 93-го, война в Чечне, взрывы домов, теракты в Беслане и на Дубровке?
Есть, впрочем, редкие исключения. Например, режиссер Александр Миндадзе снял фильм о Чернобыльской катастрофе – “В субботу”. Режиссер и художественный руководитель Театра DOC Михаил Угаров поставил спектакль о гибели юриста Сергея Магнитского – “Час восемнадцать”. А композитор Арво Пярт посвятил Четвертую симфонию Михаилу Ходорковскому. В 2006 и 2007 годах он же посвятил исполнения всех своих произведений памяти Анны Политковской.
Радио Свобода начинает цикл интервью с теми, кто такие попытки предпринял и кто – нет.
В годовщину взрыва на Чернобыльской атомной станции режиссер и сценарист Александр Миндадзе объясняет, почему искусство задолжало истории и как и кому придется этот долг отдавать. 26 апреля в 22:30 по московскому времени его фильм о событиях двадцатипятилетней давности покажут по Первому каналу.
Напомним, фильм “В субботу” был отобран в основной конурс Берлинского кинофестиваля в феврале 2011 года. Этому была посвящена беседа Александра Миндадзе и обозревателя Радио Свобода Марины Тимашевой на Радио Свобода (программа “Поверх барьеров-Российсий час”).
– Вы снимали “В субботу” скорее для тех, кто пережил Чернобыль или дл тех, кто о нем еще не знает?
– Я чувствовал необходимость рассказать то, что должен, максимально внятно, не играя в поддавки, не думая о тех, кто ликвидировал аварию. Этот фильм не о ликвидации аварии, – он о единственном дне, в который жили конкретные люди в городе Припять сразу после взрыва. Я основывался на их воспоминаниях. Многих из них уже нет в живых. Моя ответственность – перед ними. Я думал о тех, кто 26 апреля 1986 года гулял на свадьбах. Таких свадеб в этом городе, откуда никто, кроме начальства, не сбежал, было шестнадцать. На одной из них мы как будто бы побывали в моей картине.
– Поняли ли вашу мотивацию зрители? Реакция на фильм – ожидаемая?
– В профессиональной среде, судя по всему, картина понравилась. По поводу реакции “широкой публики” я не обольщался: эта картина все-таки, наверное, не для нее, хотя ничего сложного в фильме нет. Но он и не для высоколобых ценителей кино. Думаю, картина для тех, кто не потерял возможность смотреть душой: фильм – своего рода тест, по которому человек может проверить, насколько способен сопереживать происходящему на экране. Это картина для тех, кто готов работать над собой. Ее оценили люди, все еще задающие себе вопросы “кто я?”, “кто виноват?”, “зачем?”. Много ли осталось таких – наших с Абдрашитовым зрителей – тех, из “самой читающей страны”?
Есть и другие зрители, которые не хотят разочарований и неоднозначных ответов. Они запивают вопросы хорошим вином, не могут наесться, наговориться по мобильному телефону, наездиться в Египет, начитаться незатейливой книжкой в мягкой обложке. И дай бог им здоровья после советской жизни в клетке. Если их родители недоели и недоотдыхали, пусть это сделают они. Заслужили.
– 26 апреля 1986 года, узнав о катастрофе на Чернобыльской АЭС, вы остались снимать “Плюмбум” в Минске, не бежали. Как объяснить это человеку, который хочет заесть и запить неудобные вопросы и непонятные темы?
– Для меня это не вопрос. Японцы отъехали на 30 километров от “Фукусимы” и не бегут. Американцы не бежали из Нового Орлеана перед тем, как ураган его затопил. А российские туристы по-прежнему, в обход турагентств, стремятся в Египет, где на улицах убивают и насилуют. Взаимоотношения человека с опасностью за годы не изменились. Не только нам, никому не приходило в голову бежать. Наоборот, мы радовались облачному небу – можно было дольше снимать. А в 1987–88 годах, когда все про атомный Чернобыль было совершенно понятно, мы с Вадимом Абдрашитовым работали над фильмом “Слуга” недалеко от Чернобыля, в Киеве.
Весь XX век – это век жизни рядом с условным реактором, будь то 1937 год или Великая Отечественная война, в которой мы победили из-за такого вот отношения к опасности. Юрий Нагибин в своих дневниках пишет, что на фронте его поражало сочетание абсолютно безответственного, легкомысленного отношение к собственной жизни, с тем подвигом, на который шел человек через несколько часов после того, как это отношение демонстрировал. Человек проявлял мужество и вновь становился беспечен. Может быть, поэтому и Москву не взяли в 1941 году, как знать? Ведь в ополчение шли полураздетые безоружные люди: профессора, студенты, очкарики. Париж, например, был сдан за считанные часы. Почему?
– Кажется, есть люди, которым бы очень пригодился ответ на этот вопрос. Например, тем, кто хочет сейчас уехать из России.
– Не надо никого ни в чем убеждать. Человеку стоит жить там, где он считает нужным и возможным. Не думаю, что честь или гордость страны состоит в том, что все ее жители обязательно должны жить на ее территории. Это, вероятно, анахронизм. Тем более побег от опасности и уход, чтобы реализоваться – это разные вещи. Если человек имеет голову на плечах и способности, желательно не связанные с гуманитарными направлениями, почему бы не попытаться изменить жизнь? Как показывает опыт эмигрантов, людям с гуманитарными способностями за границей реализоваться почти безнадежно… Впрочем, способных на это немного. А разговор о большинстве.
– “В субботу” разозлил ваших коллег – тех, кто работает в индустрии развлекательного кино?
– Мне повезло: всю жизнь я общался с коллегами, с которыми дышал одинаково, каким бы кино они не занимались. Это не значит, что кто-то лучше или хуже. Пусть коллега, который делает развлекательное кино, делает его хорошо. Если его индустриальный развлекательный продукт качественный, ему совершенно нечего обижаться на авторское кино и, в частности, на мою картину. Если он ничего не делает или делает плохо, он обижается на самого себя, на авторское кино и на весь мир.
– Вынужденная работа на индустрию – ради денег и от неумения делать что-либо еще – неизбежна?
– Наше кино хочет стать полноценной киноиндустрией, но никак не может. Ценности и социальные правила тем временем поменялись. Что бы ни говорили мы о своей советской жизни, надо признать: молодой человек, закончивший ВГИК, находился в абсолютно тепличных и гармоничных условиях по сравнению с сегодняшними. Во ВГИКе учили писать исповедь, “писать себя”, а не изделия на заказ. Человек воспитывался, ориентируясь на высокие образцы авторского кино. Из двенадцати студентов один-два становились режиссерами или писателями. Их сценарии преподаватель мог отнести на студию Горького, там они иогли получить аванс и запустить первые картины в производство. Во всех творческих объединениях существовали условия для съемки первых студенческих картин на профессиональных студиях. Все первые мои картины – это две короткометражные картины на Мосфильме, и одна – на белорусской студии. В то время в социальном смысле были все условия для того, чтобы говорить с человеком об идеальном.
Сегодня думать об идеальном и писать самого себя – личный выбор каждого. Призывать к этому безнравственно, ведь самовыражение молодого человека никому не нужно. В лучшем случае он попадет в компанию людей, которые чертят по лекалу. И он правильно сделает, если будет чертить: нужно кормить семью – в отличие от тех времен, когда я был студентом, сегодня без денег жить нельзя. Однако свою исповедь он уже вряд ли напишет.
Пятнадцать лет не срок для формирования киноиндустрии. Нужно время, чтобы появились продюсеры, которые на девяти фильмах бы зарабатывали, а десятый снимали бы не для денег. Сейчас из всех продюсеров к этому стремятся считанные единицы. Среди них, например, Александр Роднянский, который работал со мной отнюдь не из меркантильных соображений, а потому, что не понаслышке знает, чем был Чернобыль. Продюсерский институт – институт заказчиков – должен превратиться из посредников между государством и художником в институт людей, которые осуществляют свою политику ответственно, то есть остаются порядочными бизнесменами и в то же время реализуют свои детские мечты о том, чтобы делать что-то хорошее. Так, по крайней мере, этот институт выглядит во всем мире.
– Вы говорили, что деятели российского кино задолжали истории. Слишком много недосказанного и вовсе невысказанного. Чечня, “Курск”, Беслан, Норд-Ост – перед этими событиями у искусства долг. Почему он образовался?
– Много белых пятен истории существуют не только потому, что им посвящено мало выдающихся произведений искусства, но и потому, что не обнародованы все архивы. А история – богатая. О Великой Отечественной войне написано мало настоящего. Но все-таки есть же Виктор Некрасов, Василий Гроссман, Вячеслав Кондратьев, Василь Быков, Виктор Астафьев. Может быть, это не мало? Почему роман “Прокляты и убиты” не интересует людей, способных дать деньги на экранизацию? Потому что правда суровая, не глянцевые стрелялки?
– Раз не полностью осмыслена искусством Великая Отечественная война, что говорить о событиях в постсоветской России. Тем не менее, прошло несколько десятилетий. Если осмысление не исходит от тех, кого принято причислять к творческой интеллигенции, кто должен этим заниматься?
– Все-таки не стоит требовать от художника того, чего он не делает. Кто может помешать писателю написать то, что он хочет? Это не экспедицию затеять, не кино снять постановочное. Просто взять гусиное перо и написать, если не можешь молчать. Ничто не помешает потребности говорить. Значит, нет потребности.
– Человек искусства, избегая событий последних двадцати лет, думает о деньгах, или он испытывает страх быть непрочитанным, не услышанным?
– Это внешние факторы. Деньги, время, одиночество – это объяснение для тех людей, которых может что-то остановить. Не им заполнять белые пятна, придут другие. На это способен обладатель большого дарования, в которое уже природой вмонтировано мужество. Мужество творить, когда не можешь молчать. Дело здесь даже не в совести, а в душе. Я надеюсь, что к событиям истории нас вернет время…
– В последнюю годовщину теракта в Беслане, например, о ней молчали не только режиссеры, но и тележурналисты, и политики. Значит, это проблема не только тех, кто делает кино?
– Это данность. Но лично у меня нет такой проблемы. Я пережил время, когда никто ни прямо, ни опосредованно не реагировал на войну в Афганистане. Во время ввода советских войск в Афганистан мы с Вадимом Абдрашитовым собирались снимать фильм “Парад планет”, но решили отложить съемки: военные сборы могли быть восприняты как желание побряцать оружием. Так – не напрямую – мы реагировали на Афганистан.
Если делаешь фильмы, которые связаны с той страной, где живешь, то должен откликаться на все события, пусть и опосредованно, предлагая эквивалент. Тогда ты будучи на первый взгляд аполитичными, отражаешь время. Я пытался отражать его в фильме “Отрыв”. Надеюсь, что фильм “В субботу” – тоже отражение определенного образа жизни. Образ жизни этот связан то ли с властью, то ли с ментальностью, то ли с человечностью.
– Вскоре после выхода “В субботу” в прокат вы сказали, что интересовались поведением людей, которые знали, что случилась беда, но “при этом никуда не двигались, продолжали жить по-прежнему, а может, и еще веселее”. Ничего не изменилось? Люди реагируют на теракты так же, как когда-то реагировали на Чернобыльскую аварию – бездействием и молчанием?
– “В субботу” – это парафраз нашего времени: тут и прошлое, и будущее. Ходьба по кругу вокруг реактора. Бездействию сопутствует вечное опасение действия.
– Бездействие и молчание выгодны политикам и деятелям искусства. И первым, и вторым ничего не надо делать – им никто не предъявляет требований. Или эти требования копят, а затем, массово и жестоко, предъявляют?
– Речь скорее идет о котле, в котором растет давление и который потом взрывается. Взрыв в Чернобыле был в какой-то степени ступенью к следующему взрыву – распаду страны вслед за атомом. За бездействием всегда маячит признак действия.
– В вашем с Вадимом Абдрашитовым фильме “Остановился поезд” главный герой – следователь продолжает попытки найти правду, хотя весь город его не одобряет и убеждает в неправоте. О том, почему его дело – правое, он рассказывает журналисту, который в свою очередь, защищает безразличных жителей города. Вы за кого?
– Вечный наш вопрос. Надо ли что-то менять, если перемены связаны с теми или иными жертвами, или нет? Пусть машинист поезда и умирает из-за череды просчетов работников железной дороги, но пусть будет героем, а его вдова получит квартиру. Или же пусть этот миф будет развенчан, и мы признаемся, что виноваты в том, что делаем из него героя. В фильме ответа нет. Нет его, разумеется, и у меня. Есть ли он вообще? Мне хочется сказать: пусть вдова мнимого героя получит квартиру. Но совесть не позволяет это выговорить. Это две правды, каждая из которых имеет свое основание.